Неточные совпадения
Тогда он не обратил
на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с
себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с
себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который
носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав
себе положение человека независимого, он
носил его, весьма тонко и умно держа
себя, так, как будто он ни
на кого не сердился, не считал
себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили в покое, потому что ему весело.
— Да если вам свободно, так поедем со мной, — сказал Чичиков и подумал про
себя, глядя
на Платонова: «А это было бы хорошо: тогда бы можно издержки пополам, а подчинку коляски
отнести вовсе
на его счет».
Всякое строение, все, что
носило только
на себе напечатленье какой-нибудь заметной особенности, — все останавливало меня и поражало.
Лариса. А всякие другие цепи — не помеха! Будем
носить их вместе, я разделю с вами эту
ношу, бульшую половину тяжести я возьму
на себя.
— А кто ее знает! Вишь, как она
себя заморозила! — возразил Базаров и, помолчав немного, прибавил: — Герцогиня, владетельная особа. Ей бы только шлейф сзади
носить да корону
на голове.
Его
носили на руках, и он сам
себя баловал, даже дурачился, даже ломался; но и это к нему шло.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь
на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не
носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за
собою. Глядя в окно, он сказал...
Он уже не слушал возбужденную речь Нехаевой, а смотрел
на нее и думал: почему именно эта неприглядная, с плоской грудью, больная опасной болезнью, осуждена кем-то
носить в
себе такие жуткие мысли?
— Гроб поставили в сарай… Завтра его
отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в
себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил
на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к столу. — Ты заметил, понял?
Встает он в семь часов, читает,
носит куда-то книги.
На лице ни сна, ни усталости, ни скуки.
На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать
на нем: Тарантьев увез его с
собой к куме с прочими вещами.
Ребенка ли выходить не сумеют там? Стоит только взглянуть, каких розовых и увесистых купидонов
носят и водят за
собой тамошние матери. Они
на том стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
В петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией вершать по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он
носил и сознавал в
себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды
на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить.
Они поселились в тихом уголке,
на морском берегу. Скромен и невелик был их дом. Внутреннее устройство его имело так же свой стиль, как наружная архитектура, как все убранство
носило печать мысли и личного вкуса хозяев. Много сами они привезли с
собой всякого добра, много присылали им из России и из-за границы тюков, чемоданов, возов.
Мы не оглянемся
на самих
себя, снисходительно прощаем
себе… собачьи встречи!.. открыто, всенародно
носим свой позор, свою нетрезвость, казня их в женщине!
На лице его можно было прочесть покойную уверенность в
себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. «Пожил человек, знает жизнь и людей», — скажет о нем наблюдатель, и если не
отнесет его к разряду особенных, высших натур, то еще менее к разряду натур наивных.
Они воротились домой. Вера передала некоторые покупки бабушке, другие велела
отнести к
себе в комнату и позвала опять Райского гулять по роще, по полю и спуститься к Волге,
на песок.
Сцены, характеры, портреты родных, знакомых, друзей, женщин переделывались у него в типы, и он исписал целую тетрадь,
носил с
собой записную книжку, и часто в толпе,
на вечере, за обедом вынимал клочок бумаги, карандаш, чертил несколько слов, прятал, вынимал опять и записывал, задумываясь, забываясь, останавливаясь
на полуслове, удаляясь внезапно из толпы в уединение.
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя
на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами
носите в
себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю
на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите
на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
Он так и говорит со стены: «Держи
себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи
на него глаз, помни, ты
носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
Он схватил ее, бесчувственную, с неимоверною силою поднял ее к
себе на руки, как перышко, и бессмысленно стал
носить ее по комнате, как ребенка.
Впрочем, простой народ, работающий
на воздухе,
носит плетенные из легкого тростника шляпы, конической формы, с преширокими полями.
На Яве я видел малайцев, которые покрывают
себе голову просто спинною костью черепахи.
Я
на родине ядовитых перцев, пряных кореньев, слонов, тигров, змей, в стране бритых и бородатых людей, из которых одни не ведают шапок, другие
носят кучу ткани
на голове: одни вечно гомозятся за работой, c молотом, с ломом, с иглой, с резцом; другие едва дают
себе труд съесть горсть рису и переменить место в целый день; третьи, объявив вражду всякому порядку и труду,
на легких проа отважно рыщут по морям и насильственно собирают дань с промышленных мореходцев.
До этой ночи, пока она надеялась
на то, что он заедет, она не только не тяготилась ребенком, которого
носила под сердцем, но часто удивленно умилялась
на его мягкие, а иногда порывистые движения в
себе. Но с этой ночи всё стало другое. И будущий ребенок стал только одной помехой.
Каждый человек
носит в
себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем не похож
на себя, оставаясь всё между тем одним и самим
собою.
— Какой это замечательно умный человек, Сергей Александрыч. Вы представить
себе не можете! Купцы его просто
на руках
носят… И какое остроумие! Недавно
на обвинительную речь прокурора он ответил так: «Господа судьи и господа присяжные… Я могу сравнить речь господина прокурора с тем, если б человек взял ложку, почерпнул щей и пронес ее, вместо рта, к уху». Понимаете: восторг и фурор!..
Ну вот эти полторы тысячи, которые я удержал, я и
носил с
собой на шее, вместо ладонки, а вчера распечатал и прокутил.
Но знай, что бы я ни сделал прежде, теперь или впереди, — ничто, ничто не может сравниться в подлости с тем бесчестием, которое именно теперь, именно в эту минуту
ношу вот здесь
на груди моей, вот тут, тут, которое действует и совершается и которое я полный хозяин остановить, могу остановить или совершить, заметь это
себе!
И, наконец, уже прокутив эту предпоследнюю сотню, посмотрел бы
на последнюю и сказал бы
себе: „А ведь и впрямь не стоит
относить одну сотню — давай и ту прокучу!“ Вот как бы поступил настоящий Дмитрий Карамазов, какого мы знаем!
Этот самый бешеный, но слабый человек, не могший отказаться от соблазна принять три тысячи рублей при таком позоре, — этот самый человек ощущает вдруг в
себе такую стоическую твердость и
носит на своей шее тысячи рублей, не смея до них дотронуться!
Что означало это битье
себя по груди по этому месту и
на что он тем хотел указать — это была пока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с своей груди, «с того места груди» позор, который он
носил на ней и который так давил его совесть.
Вообразите только, что он, этот характер, получив тогда эти деньги, да еще таким образом, чрез такой стыд, чрез такой позор, чрез последней степени унижение, — вообразите только, что он в тот же день возмог будто бы отделить из них половину, зашить в ладонку и целый месяц потом иметь твердость
носить их у
себя на шее, несмотря
на все соблазны и чрезвычайные нужды!
Говорили, что
носит он
на себе под армяком тридцатифунтовые вериги.
Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и
носит в
себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром,
на время почему-то от него оторвались…
Все время, пока я
носил эти полторы тысячи, зашитые
на груди, я каждый день и каждый час говорил
себе: «Ты вор, ты вор!» Да я оттого и свирепствовал в этот месяц, оттого и дрался в трактире, оттого и отца избил, что чувствовал
себя вором!
Слушайте: я
ношу деньги целый месяц
на себе, завтра же я могу решиться их отдать, и я уже не подлец, но решиться-то я не могу, вот что, хотя и каждый день решаюсь, хотя и каждый день толкаю
себя: «Решись, решись, подлец», и вот весь месяц не могу решиться, вот что!
После Лаохозена Бикин принимает в
себя справа следующие речки: Сагде-ула, Кангату и Хабагоу, а слева — Чугулянкуни, Давасигчи и Сагде-гэ (по-китайски Ситцихе). С Давасигчи перевал будет опять-таки
на реке Арму, в среднем ее течении. Две высокие сопки с правой стороны реки
носят название Лао-бей-лаза и Сыфантай.
Дама уже опомнилась и приказала
отнести его к
себе на дачу, в какой-нибудь полуверсте.
— Верочка, ты
на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в утробе
носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь, что к твоей пользе. Веди
себя, как я учу, — завтра же предложенье сделает!
Тотчас
отнес он письмо
на почту, в дупло, и лег спать весьма довольный
собою.
«Свободная» личность у него часовой и работник без выслуги, она несет службу и должна стоять
на карауле до смены смертью, она должна морить в
себе все лично-страстное, все внешнее долгу, потому что она — не она, ее смысл, ее сущность вне ее, она — орган справедливости, она предназначена, как дева Мария,
носить в мучениях идею и водворить ее
на свет для спасения государства.
Тихо и важно подвигался «братец», Сенатор и мой отец пошли ему навстречу. Он нес с
собою, как
носят на свадьбах и похоронах, обеими руками перед грудью — образ и протяжным голосом, несколько в нос, обратился к братьям с следующими словами...
На этой записке видны следы слез, и слово «может быть» подчеркнуто два раза ею. Natalie эту записку
носила с
собой несколько месяцев.
Теперь вообразите
себе мою небольшую комнатку, печальный зимний вечер, окна замерзли, и с них течет вода по веревочке, две сальные свечи
на столе и наш tête-à-tête. [разговор наедине (фр.).] Далес
на сцене еще говорил довольно естественно, но за уроком считал своей обязанностью наиболее удаляться от натуры в своей декламации. Он читал Расина как-то нараспев и делал тот пробор, который англичане
носят на затылке,
на цезуре каждого стиха, так что он выходил похожим
на надломленную трость.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу в доме моего отца, что у него
на половине я держу
себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало
носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
Матушка осторожно открывает помещения, поворачивает каждую вещь к свету и любуется игрою бриллиантов. «Не тебе бы, дылде,
носить их!» — произносит она мысленно и, собравши баулы, уносит их в свою комнату, где и запирает в шкап. Но
на сердце у нее так наболело, что, добившись бриллиантов, она уже не считает нужным сдерживать
себя.
Мальчики, конечно,
носили обноски, но уже загодя готовили
себе, откладывая по грошам какому-нибудь родному дяде или банщице-тетке «капиталы»
на задаток портному и сапожнику.
И, вынув из кармана полицейский свисток, который
на всякий случай всегда
носил с
собой, шляясь по трущобам, дал три резких, продолжительных свистка.
Несколько дней я
носил в
себе томящее, но дорогое впечатление своего видения. Я дорожил им и боялся, что оно улетучится. Засыпая, я нарочно думал о девочке, вспоминал неясные подробности сна, оживлял сопровождавшее его ощущение, и ждал, что она появится вновь. Но сны, как вдохновение: не всегда являются
на преднамеренный зов.
В один из последних вечеров, когда я прогуливался по шоссе, все время
нося с
собой новое ощущение свободы, — из сумеречной и пыльной мглы, в которой двигались гуляющие обыватели, передо мною вынырнули две фигуры: один из моих товарищей, Леонтович, шел под руку с высоким молодым человеком в синих очках и мягкой широкополой шляпе
на длинных волосах. Фигура была, очевидно, не ровенская.